Как не помогло моему сыну лечение наркомании в Германии, но помог Феликс Сойбельман: отзыв отца наркомана
Меня зовут Виктор. Мне 51 лет. Я живу в Германии уже двенадцать лет. Я со своей семьёй приехал сюда из Молдовы, по линии немецких корней моей жены. Тогда мы верили, что начинаем новую жизнь, спокойную, стабильную, с будущим для нашего сына. В Молдове всё было слишком тяжело, особенно для молодёжи. Мы хотели спасти сына от безнадёги, от улицы, от плохих компаний. И вот ирония – именно здесь, в благополучной, спокойной Германии, он “потерялся”. Я даже представить себе не мог какая огромная наркомания в Берлине.
Моего сына зовут Андрей. Сейчас ему 23 лет. Он наркоман. И мы даже дошли до того, что я искал ему лечение наркомании в Германии…
Когда я это говорю вслух – у меня будто камень в горле. До сих пор трудно говорить про жто. Ещё труднее понять, как всё это произошло. Всё начиналось так невинно… Он был тихим мальчиком, добрым, с любознательными глазами. Любил рисовать, часами сидел с карандашами.
Первые сигналы мы, конечно, не заметили. Или может не хотели замечать. Да и казалось, что наркополитика Германии очень четкая и продуманная. Ну и еще Андеря подростковый возраст – он у всех трудный. Замкнулся, стал раздражительным, ночами не спал. Мы думали: перерастёт. Просто подросток, просто стресс, сами были такими. А потом – начались пропажи денег, враньё, пропуски в школе, странные друзья. Потом полиция, скорая, реабилитация. Потом снова всё по кругу….
Жизнь превратилась в вечную тревогу. Мы жили как на пороховой бочке. Никогда не знаешь, что будет завтра. Придёт ли он домой? Жив ли вообще? Не обморозился ли на улице? Не передоз? Не приняли ли его полицейские?
И самое страшное – ты начинаешь терять своего ребёнка при жизни. Он рядом, но его как будто уже нет. Только оболочка.
Я пишу этот рассказ на форум анонимных наркоманов, потому что больше не могу молчать. Потому что, может быть, кто-то прочитает и узнает себя. Может кто-то поймёт, что с этим нельзя тянуть. А может просто потому, что мне нужно выговориться. Потому что, как ни странно, даже в Германии наркомания (статистика находится в открытом доступе), среди всех этих благ и возможностей, об этом почти не говорят. Как будто наркомания – это позор, личная вина, а не трагедия, которая может случиться с любой семьёй.
Первый раз я подумал, что с Андреем что-то не так, когда ему было пятнадцать. Казалось бы, возраст обычный – переходный, гормоны, характер. В школе начались проблемы – сначала мелкие: не сдал домашнее, поругался с учителем, получил замечание. Мы, как родители, думали, что это временное. Вечерами он всё чаще закрывался в комнате, перестал выходить гулять с нами. Телефон не выпускал из рук. Мы списывали на подростковый возраст – мол, это нормально, пройдёт.
Потом он стал чаще врать. Мелко, поначалу: «У меня всё нормально», «Просто устал», «Учителя придрались». Мы верили. Хотели верить. Даже когда начали исчезать деньги из кошелька, я не хотел думать плохо о сыне. Даже близко не думал, что дойдет дело до поиска лечения от наркотиков в Берлине… Обвинял себя: «Может, забыл, что потратил». Один раз я нашёл у него в куртке маленький пакетик с чем-то странным. Он вырвал из рук, начал кричать: «Это не твоё! Это не то, что ты думаешь!» Я тогда растерялся. Не знал, что сказать. Сердце сжалось, но я снова убедил себя, что, может, я всё не так понял. Доверие – оно такая штука: строится годами, а рушится за секунду.
Потом начались ночные уходы. Говорил, что у друга на ночёвке. А потом возвращался вялый, с мутными глазами. Говорил, что до утра играли в игры. Стал рещко худеть. Лицо осунулось. Кожа стала серой. Я начал открыто задавать вопросы. Он злился, уходил в себя, хлопал дверями. Жена плакала по ночам, просыпалась от каждого звука. Мы оба не знали, как разговаривать с ним. Я рассказывал про наказание в Германии за распространение наркотиков, но это никак на него не действовало. Каждый наш подход заканчивался скандалом.
Когда в школу позвонила учительница и сказала, что Андрей давно не появляется на занятиях, я почувствовал, что почва уходит из-под ног. Мы начали звонить ему. Он пришёл домой сам через два дня – грязный, с разбитыми руками, в капюшоне. Сказал только: «Отстаньте от меня». Я впервые тогда на него закричал. Не выдержал. Кричал, что ему нужно найти кодировку от наркотиков в Германии. Он ушёл и не возвращался ещё три дня.
Мы обратились в Jugendamt – это что-то вроде опеки. Там нас выслушали, кивали, дали список психологов. Говорили, что таких случаев много, что нужно терпение. Но никакие слова не могут подготовить тебя к тому, как рушится твоя семья изнутри. Ты смотришь на собственного ребёнка – и не узнаёшь его. Ни по глазам, ни по голосу. Вроде и он, но как будто чужой. Как будто из тебя вырвали кусок, который теперь медленно гниёт – и ты ничего не можешь с этим сделать.
Это случилось зимой. Январь. Мороз был сильный, даже по немецким меркам. Ночью температура опускалась ниже минус десяти. Мы уже тогда жили в постоянном напряжении – Андрей всё чаще исчезал на ночь-две, и мы уже даже не звонили, просто ждали. Ждали любого сигнала: звонка, сообщения, стука в дверь. Я пытался его затащить в Анонимные наркоманы в Германии, но это не имело никакого смысла.
В тот день он не пришёл домой два дня подряд. Телефон был выключен. Мы обзвонили всех, кого могли, даже старых одноклассников, которые давно не общались с ним. Никто ничего не знал. Мы звонили в больницы – на всякий случай. В третьей нам сказали: «Да, есть такой. Приняли вчера ночью. Обморожение, обезвоживание, передозировка”. У нас с женой тогда подкосились ноги. Буквально. Я не мог стоять. Жена начала тихо плакать, сидя на скамейке в коридоре. Когда нас пустили к нему, он лежал в палате, под капельницей. Глаза были полуприкрыты, лицо бледное, синяки под глазами. На руках – следы от уколов. Настоящие, явные. Всё, что раньше было подозрением – теперь стало фактом. Я сразу начал себя обвинять, что не нашёл ему какую-то принудительную подшивку от наркотиков в Германии, хотя это не имело смысла, да и вряд ли бы я что-то такое нашёл. Это же незаконно.
Доктор сказал, что его нашли ночью на автобусной остановке. Случайный прохожий вызвал скорую. Если бы не он – не дожил бы до утра. Диагноз: героин. Передоз. Обморожены пальцы на ногах, воспаление лёгких, организм истощён. После выписки мы уговорили его – почти умоляли – поехать в реабилитационный центр. Не обычный, а нашли христианский реабилитационный центр в Германии. Нам его посоветовал один знакомый, чья дочь тоже проходила там лечение наркомании. Центр находится за городом, в старом здании, похожем на монастырь. Спокойное место, лес, тишина, люди с верой, с терпением.
Удивительно, но он согласился. Без истерик, без сопротивления. Сказал: “Я устал”. Тогда в его голосе впервые за долгое время появилась честность.
Реабилитация длилась почти год. Мы навещали его регулярно. Там не было никакой химии – только труд, молитва, дисциплина, разговоры, поддержка. Он учился готовить, копал огород, помогал ремонтировать старые здания. И, что особенно важно, он начал говорить. Говорить по-настоящему: о своей боли, о страхах, о том, как всё это началось. Он даже просил прощения. Смотрел в глаза. Мы начали видеть в нём снова нашего сына. Он поправился, начал смеяться, писал письма. Рисовал. Один раз прислал рисунок – наш старый дом в Молдове, где он был ещё маленький. Я не помню, когда в последний раз я плакал от радости. Казалось, что мы нашли хорошее лечение наркомании в Германии. Он часто говорил: «Я хочу начать с чистого листа».
Но жизнь – она не по сценариям. И не всегда финалы совпадают с нашими молитвами.
Срыв не произошёл сразу. Это было медленно. Почти незаметно.
Когда Андрей вернулся домой после христианского реабилитационного центра, ему было почти двадцать. Почти год чистоты, почти год надежды. Он стал совсем другим: спокойным, собранным, даже благодарным. Не ругался, не пререкался, помогал дома. По воскресеньям ходил в церковь. В комнате – порядок. В холодильнике – еда, которую он сам покупал. Даже нашёл подработку: помогал на складе в соседнем районе, разгружал ящики. Начал интересоваться учёбой, говорил о получении аттестата. Мы с женой боялись это говорить вслух, но в душе побаивались нового срыва
Но потом начали появляться мелкие сигналы. Сначала – усталость. Он стал чаще говорить, что «устаёт», что «всё давит», что «не получается». Мы пытались поддерживать, не давить, говорили: «Постепенно. Ты не один”. Но в его глазах снова появилась та же тоска, тот же блуждающий взгляд. Однажды он сказал фразу, которую я тогда не понял: «Иногда мне легче было, когда я был там, чем сейчас здесь». Я не спросил, что он имел в виду – то ли он про христианский реабилитационный центр, то ли про наркоманские дни.
Потом исчезла улыбка. Появилась раздражительность. Он стал опаздывать с работы. Потом бросил. Сказал: «Тупо, не моё». В церковь ходить перестал. И вот однажды он ушёл «в магазин», как сказал – и не вернулся до утра. Потом снова. Потом на два дня. Потом снова отключённый телефон.
Когда я понял, что всё возвращается – я сначала онемел. Я не кричал, не ругался. Просто сел на кухне, налил себе чая – и сидел. Несколько часов. Не плакал. Даже не злился. Просто не мог поверить. Андрей признался не сразу. Сказал, что «один раз только», «не хотел», «случайно получилось», «бывший друг предложил». И тогда он сам попросил: “Пап, найди мне лечение наркомании в Берлине или другом городе”.
Не буду вдаваться в подробности как я попал на сайт https://stopnarkotik.de/ru/, почитал там вот это https://stopnarkotik.de/de/startseite-2 и итоге я созвонился с главным этой фирмы – Феликсом Сойбельманом. Когда Феликс Сойбельман выслушал мою историю, он предложил вариант, о котором я не сразу смог подумать серьёзно. Он сказал, что есть надёжная клиника в Одессе. По его словам, туда направляют зависимых, которым особенно трудно удержаться от срыва в привычной среде. Сначала я насторожился. Одесса – это далеко. Украина – это страна с непростым положением, тем более сейчас. Но Феликс объяснил, что именно расстояние, оторванность от старого окружения и полной зависимости от новой системы помогают человеку вырваться из замкнутого круга. Наркомания в Берлине имеет слишком много триггеров – старые друзья, знакомые места, лёгкий доступ к веществам. Там же, в Одессе, человек оказывается вне зоны привычного. А когда всё незнакомо, то и шанс начать по-настоящему – выше. Он сказал, что клиника работает несмотря на все сложности. У них чёткая система, хорошие специалисты, строгие, но человеческие правила. Феликс сразу уверил, что всю организационную часть он берёт на себя. Документы, перелёт, координация с врачами, перевод бумаг, встреча в аэропорту – всё будет сделано с его стороны. От нас требовалось только согласие и доверие.
Сначала идея лечения в Украине показалась мне странной. Всё-таки это не лечение от наркотиков в Германии. Не те стандарты, не те условия. Но чем больше я слушал Феликса Сойбельмана, тем больше понимал, что ему не всё равно.
Когда я рассказал Андрею, он отреагировал спокойно. Он уже понял, что оставаясь в Берлине, в своём районе, он не справится. Его срыв начался именно с уличных знакомств, с короткой встречи возле супермаркета. Ему нужно было не просто лечение наркомании – ему нужно было исчезнуть с радаров той жизни, где он снова начал тонуть.
Подготовка прошла быстро. Феликс действовал чётко, спокойно, без лишних слов. Он общался с клиникой напрямую, информировал нас на каждом этапе. Мы ничего не искали в интернете, не бегали по инстанциям – он вёл нас за руку через этот путь.
Когда Андрей улетал, в нём чувствовалась усталость, но не отчаяние. Он не спорил, не прятался. Он хотел уехать. Он понял, что если останется –не выдержит. Стоит ли рассказывать о самом лечении от наркотиков? Здесь я могу всё свести к очень простой вещи: на момент июня 2025-го года Андрей полностью трезвый 2 года! Он женат, его жена Кристин ждет ребёнка. И я в него верю.
В благодарность же Феликсу Александровичу, оставлю его контактные данные:
https://stopnarkotik.de/ru/zayavka-na-lechenie/ (заявка на лечение)
+491791235105 (телефон, Feliks Soybelman)